Романы Льва Аркадьевича Гурского, саратовца, ставшего гражданином США, завоевали в последние годы широкую международную известность и нуждаются ныне не столько в рекламе, сколько в аналитическом исследовании. В виду подступа к таковому я хочу дать сравнительную характеристику двух его романов ["Перемена мест" и "Опасность"]... Романы Гурского, судя по двум образцам авторской продукции, пишутся в популярном жанре "кремлевского" постсоветского триллера-детектива, вбирающего в себя элементы "хоррор-фикшн" (литературы ужасов), фантастики, сатиры и юмора и пр. Такая гротескность и даже налет карнавальности объяснимы русской историей. Маркс и Энгельс неоднократно отмечали, что великие всемирно-исторические события проходят две фазы - трагедии и фарса (так строились, кстати, и представления в аттическом театре). Не то у нас: ужасы кровавых разборок сразу и одновременно превращаются в комедию, пусть и наичернейшего юмора.
Лев Гурский, уловив эту закономерность, пишет свои триллеры весело, и это резко выделяет его книги из тысяч других образцов подобного жанра. Выделяет в лучшую сторону - хотя не обходится дело и без издержек.
Говоря иными словами, автор ведет с читателем умелую игру, точнее, ловко организованную серию игр, переходящих друг в друга. Издатели, кстати, включаются в эти игры, оформляя, например, форзац романа "Перемена мест" как коллаж вырезок из якобы реально существующих сейчас московских газет, причем эта подборка "подыгрывает" содержанию романа. В то же время романист в специальном предуведомлении внушает нам, что он "не несет никакой ответственности за возможные случайные совпадения имен, портретов, названий учреждений и населенных пунктов", за "непредсказуемое проникновение чистого вымысла в реальность". Зачем же тогда эта "газетная" маскировка под реальность на форзацах? И хорош "чистый" вымысел, если автор водит нас по хорошо знакомым улицам Москвы и Саратова, с жюльверновской обстоятельностью дает описания реально существующих кладбищ и монументов, торговых комплексов и гостиниц, не говоря уж о разнообразных намеках на тех или иных живущих ныне и так или иначе известных деятелей. Сбить по возможности с толку читателя простодушного и дать читателю проницательному возможность насладиться разного рода догадками и предположениями о мере совпадений и расхождений между вымыслом и реальностью в романах - такова игровая стратегия Льва Гурского.
При этом не забыты и основные законы детективного жанра. Скажем, сколь бы ни был "крут" его сюжет, главный герой обязан оставаться живым и невредимым до конца романа, да и на протяжении всей серии романов о нем -независимо от количества (и качества) этих самых романов. А если в произведениях речь идет об опасностях, грозящих целому государству или человечеству, то они, эти напасти, должны быть героем, по крайней мере, локализованы. Поэ тому читать подобные книги - одно удовольствие. Когда-то великого химика Д.И.Менделеева спросили, почему он любит "Трех мушкетеров". Смысл ответа был таков: "Убивают много, а никого не жалко!" Химик уловил игровую природу жанра и его психотерапевтический эффект. Вот почему, когда на сыщиков-персонажей Гурского обрушиваются с неумолимой ритмичностью одна беда за другой, читатель спокоен за наших суперменов: они и державу спасут (хотя бы на данный момент), и себя в обиду не дадут. И сколько бы ни наводили на них стволов, сколько ни давали зуботычин, сколько ни издевались вербально или еще как-то, мы спокойны и нас интересует лишь одно - как именно выйдет герой из очередной и, ясное дело, далеко не последней смертельно опасной ситуации.
Лев Гурский прекрасно чувствует "изношенность" жанра, и он, играючи -в прямом и переносном смысле, - побеждает эту трудность тем, что идет в бой с ней с открытым забралом. Он вводит в действие самопародию. Его сыщики, явно говорящие голосом автора, подчеркивают: все триллеры "давно придуманы американцами и поляками" - а у одного из них фамилия на "ский" (уж не сам ли г-н Гурский?), - в том числе и фильм, то ли "Угроза", то ли "Опасность". В этом же романе муровец Маковкин "смакует" некий американский боевик "Кремлины" и пересказывает его так, что Максим Лаптев, главный герой "Опасности", не хочет с этими "Кремлинами" знакомиться. Но из анонсов издательства мы узнаем, что "Кремлины" - роман опять-таки г-на Гурского. Автор как будто заранее раскрывает карты перед читателем: вот видите - мои темы, сюжеты, все расхватано другими, все затаскано, но все равно это мое и я от него не отказываюсь.
Главные герои Гурского, видимо, похожи на своего создателя - они веселы, остроумны, говорливы, активны, оптимистичны, хотя им знакомы приступы меланхолии, раздражительности, ожесточения. В принципе они не хотят стрелять и убивать и предпочитают, чтобы их враги либо убивались кем-то другим (а эти "другие" часто подворачиваются кстати!), либо погибали бы сами, напоровшись на непредвиденные обстоятельства. А поскольку этими врагами обычно бывают "гоблины", киллеры, подонки, то и смерть их нас, читателей, только утешает.
И если сыщик Яков Штерн вдруг признается, что в нем сидит "циничный мерзавец", который шутит даже на тему смертоубийства, то эта меланхолическая нота быстро исчезает и шуткам снова нет конца: убийство - шутка, смертельная опасность - шутка, чудовищный монстр не ушел от возмездия и над ним тоже надо посмеяться.
Конечно, не нужно думать, будто персонажи Льва Гурского - близнецы-братья, нет. Частный детектив Яков Семенович Штерн ("Перемена мест") - еврей со своим "еврейско-русским" комплексом - он переживает из-за своего носа-"шнобеля", он ненавидит русских фашистов и смеется над русским "квасным патриотизмом" (образ издателя Пряникова), он повторяет выпад В.Гроссмана против русских (здесь они названы "нашими бабульками и дедульками"), у которых-де "уже в крови страсть к какому-нибудь ильичу, к какому-ни будь отцу родному". Максим Лаптев, напротив, русак и исправный работник МГБ, лишенный как будто комплексов. Но его роднит со Штерном нелюбовь к отечественным фашистам ("неистинным арийцам", как он их называет), суперпрофессионализм, ненависть к врагам государства и прочие добродетели. Впрочем, стоит отметить еще одно небольшое различие между этими положительными героями. В личной жизни Яков Штерн несколько разнообразнее, что ли, своего коллеги. Сначала он почему-то страдает буквально под пятою супруги (мазохизм?), а затем берет реванш в интимных отношениях со своей клиенткой Жанной ("птичкой"), оказываясь вдруг в роли маленького гиганта большого секса. У Максима Лаптева (друзья, очевидно, за глаза зовут его ласково "Лапоть") любовь вообще как-то за скобками: изредка он вспоминает о какой-то Ленке, хотя ни ему, ни читателям до этой мифической дамы дела нет.
Но выше всех этих сходств и различий -коренное, изначальное единство образов. Оно - в воплощенности героев словом, речью. Штерн и Лаптев наделены функцией рассказчиков, их повествование занимает львиную долю текста в обеих книгах. И как же охотно, с каким вкусом и удовольствием они говорят! Не забывая, впрочем, о своей основной цели, наши детективы охотно выступают и в роли гидов для любопытного читателя: мы узнаем от детективов, например, о различных книжных магазинах и издательствах в Москве, о топографии центральных улиц Саратова и т.д. Мало того, эти увлекательные рассказы то и дело превращаются в искусные юморески, которые вполне годятся для эстрады. Такова, например, имеющая вполне самостоятельное значение историйка с художником-модернистом, едущим из Раненбурга в Саратов. Вообще, юмор г-на Штерна подчас приобретает самоценный характер, герой "играет в слова", как он сам выражается, даже в опасные для него моменты. Штерн ("звезда" в переводе с немецкого) - это как бы повзрослевший аксеновский "звездный мальчик" -недаром один из романов Гурского посвящен Василию Аксенову. Но основной, пожалуй, источник этого неиссякаемого юмора в романах - это Ильф и Петров. Есть и отсылки к соответствующему тексту (глава "Телефонограмма от братьев Карамазовых"; упоминание гробов мастера Безенчука и пр.) и прямая "наводка" - Максим Лаптев у книжного лотка советует покупателю: "Читайте классику... Ильфа и Петрова, к примеру. Тут вам и сюжет, и юмор".
И эта классика мгновенно творчески воплощается в саратовских эпизодах "Опасности", которые сам автор скромно, но уверенно считает "не скучными". Еще бы! Да это просто цирк, фейерверк, карнавал, да еще в увлекательной форме детектива. Как бравый чекист Лаптев пародирует жест руки каменного Ильича (хорош разведчик, привлекающий этим внимание к себе!), как он мчится от преследователей на "гибриде велосипеда и пылесоса", как бежит мимо музея Федина во двор дома (угадывается набережная Космонавтов, дом N 3), где разыгрывается комедия ареста героя, достойная пера автора "Ивана Чонкина", и как ловко в гостинице "Братислава" муровец Юлий Маковкин мечет ананас в физиономию группенфюрера Миши Булкина - все это читаешь на одном дыхании. Гурский -мастер подобных сцен, ловко комбинирующих "крутой" детектив с клоунадой. Кстати, автор не скрывает своего пристрастия к цирку и буффонаде: в обрамлении романа "Перемена мест" фигурирует милиционер - Пиноккио, Штерн, скрывшись за урной-пингвином, бросает пакет с йогуртом во вражескую машину и побеждает ее, а Максим Лаптев разрядом из новогодней хлопушки превращает двух "гоблинов" в пару клоунов. Все эти "клоуны", ясное дело, вскоре погибают, но их ни капельки не жаль - ведь они уходят по сцены, отыграв свои гротескно-цирковые амплуа.
Щедро снабжает автор своих сыщиков и цитатами из самых разных произведений, причем этими цитатами герои просто играют, каламбурят, сплетают гирлянды из цитат, мифологических, сказочных, литературных, театральных, киношных, политических и иных артефактов и реалий. Майор Окунь воображает себя Цербером, но остается "рыбой", впрочем, говорливой. Юноша, выходящий из дома с книгой, похож и на Тома Сойера, и на "юношу бледного со взором горящим" (цитата из Брюсова), грызущего, однако, гранит науки (цитата из Троцкого) так, что слышна работа его челюстей (комическая метафора). Иногда эти "языковые игры" остроумны и удачны, иногда - нет. Очень хорошо, скажем, ложится в сюжет эпизод с немецко-русским словарем, в котором Штерн исследует гнездо слов с основой "доппель" (двойной). Но неприятно обыгрывание прозвища И.Курчатова "Борода" - тем более что художник Евг.Савельев на рисунке почему-то изобразил памятник не академику-атомщику, а Ленину. Неуместна насмешка над эпизодом убийства царевича Димитрия в г.Угличе и т.п.
И еще одно замечание под занавес. Ю.В.Андропов у нас обычно изображается очень серьезным человеком, таковым он явлен и в романе "Опасность". А вот лично знавший его работник Президиума Верховного Совета СССР Ю.А.Королев в книге "Кремлевский советник" (М., 1995) пишет, что Юрий Владимирович "был большим знатоком Ильфа и Петрова", "частенько пользовался бессмертными строками" из хрестоматийной дилогии. Льва Аркадьевича Гурского, по-моему, этот факт (если он верен, конечно) мог бы заинтересовать...

"Волга" (Саратов), 1996, N 4, с. 173 176